| | Fedor
Песня морских ракушек. (проза)
…Иногда очень хочется простого молчания, всепонимающего и приободряющего, не слов, а просто тишины. Величественной и, одновременно, уютно-обволакивающей. Она будет нашёптывать мне неспешно свою песню о шелесте песка на спинах верблюдов-дюн посреди пустынь, затерянных между лун Иного солнца, о плеске волн, лениво перекатывающих пустой и холодный череп Неведомого зверя, играющих меж его отбеленных глазниц. Она будет и лёгким, неощутимым касанием ветра, которое всё же способно пошевелить пёрышко на хохолке у птенца колибри, и всепроникающим порывом, что начнёт порхать подобно морской ракушке, поющей свою песнь за гранью восприятия слуха любого существа во всех мирах, которые только можно вообразить. Она будет и огоньком на фитильке свечи, который только обещает разгореться, и слепящегого цвета величайшей звездой чистого пламени, о которой будут петь морские ракушки «Оно – Бог» свою прекраснейшую тишину.
Люди иногда могут услышать эту песнь. Тогда они делают необъяснимые, но, несомненно, правильные поступки. Когда кто-нибудь идёт с работы по новостройкам, уже успевшим одряхлеть и своим грязным и понурым видом встречающим его. Уже поздние сумерки, и на их фоне загораются окна в домах, неповторимые в своём однообразии. Тусклый свет фонарей провожает его, а он не знает, что делать, где искать ЕЁ, оставившую о себе лишь воспоминания. Внезапно, проходя мимо стенда с рекламой и списками разыскиваемых, он видит маленькое информационное объявление, по логике ничего не значащее: "Если на вас напали – отбивайтесь, зовите на помощь и бегите, не думая о вещах". Бегите, не думая о вещах… Он следует этому умному совету, и бежит. Не оглядываясь, не задумываясь о доме, работе, жизни. Он бежит прочь из города, чтобы найти её, чтобы найти себя. Больше ему ничего не надо. Он идёт по звукам великой песни морских ракушек. Створки открываются, и жемчужина, спрятанная подобно вселенной хотя бы на миг дышит воздухом смысла её существования, пусть эти створки и закроются. Через мгновение. Когда он откроет глаза.
Когда люди открывают глаза, вообще происходит очень много странного и непонятно-ненужного. Забывается и остаётся незаметным очень много чего-то существенного, того, что обязательно необходимо самому естеству человека. Когда закрыты глаза, можно увидеть древнего бога, один глаз которого смотрит вперёд, а другой же – в грядущее. Он нас приветствует и провожает в золотистую даль, покрытую тёплым туманом. В город, где нет страха, спешки, надежды. Этот город и есть сама надежда. Там перламутровый восход превращается в закат, а он сменяется, в свою очередь новым, чтобы потихоньку сойти по кругу в замкнутый крест самой великой песни песен, песни тишины, песни морских ракушек.
Временами ты думаешь, что, если бы… как бы… Ты хочешь обрести свою надежду, пройти по звукам трогающим тебя за сокровенное, как вдруг понимаешь, что это просто эхо в осколках упавших звёзд, и среди них можно найти чьё-нибудь желание. По ошибке его можно иногда принять за свою мечту, за свой сон. На хранилище того, во что кто-то верил, на что кто-то надеялся, должны быть, по идее, прекрасные вещи. Можно половину вечности положить на то, чтобы пройти его насквозь, но так и не найти там ничего нужного. Но тебе в тот момент будет казаться, что там есть что-то твоё, что тебе будет необходимо, как глоток воздуха. На самом деле, эта красивая безделушка не понадобится никогда, просто по тому, что её загадывал другой. На самом деле, нет такой необходимости, найти вообще что-либо среди кладбища мечтаний, на кладбище вообще живут только мёртвые (как бы абсурдно это ни звучало), а уподобляться им, охотящимся за зрелищем, никогда не стоит. От Слушателя требуется лишь слушать, от Обозревателя – лишь видеть. Но есть проблема: зачастую они действуют в ущерб.
Зачастую бред оказывается тем единственным, чем мы сможем выразить свою душу. За гранью рационального, по-моему, кроется ключ к самому себе, к другим людям, которые в чём-то подобны тебе (а может это и есть ты, только в отражении самого себя), ко всему миру. Отказавшись от смысла, не пытаясь понять своих мыслей, нужд, чаяний, наверное, можно овладеть сверхпониманием, сверхразумом.
Прочитав последние два абзаца, невольно хочется сплюнуть и не листать дальше. Когда Излагатель начинает быть философом, то даже у него самого возникает желание стать бревном.
Солнце
Проза/Эссэ
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Было бы предложено… Равнодушие сменяется то смехом, то слезами. За окном сумерки. Пытаюсь долететь до Луны, но крылья вымокают в твоих слезах, Солнце, и я бьюсь лбом о фиолетовый цвет облаков неба. Падение, это тоже полёт, который доступен не только тем, кто рождён только ползать.
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Что бы ты ни говорил, твои слова – как шелест пальца ведущего твой взгляд по строкам письма, в котором почему-то нет ни одной буквы. Лишь пространство между строк. Загадка дремлющего Сфинкса, ответ на которую он уже сам забыл. А может, он никогда его и не знал. Читать между строк – сложное, непонятное, опасное и ненужное занятие, брось его. Не получалось ни у кого, может и у тебя не выйдет. Хотя… ты гений, тебе удаётся всё…
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Я ослепну от сияния ночи, всматриваясь в бездну между звёздами твоей мыльной пены. Для Солнца нет ничего более важного, чем звезда в её отражении в пене. Свет Лампочки скользит по мокрому кафелю, щекочет отсыревшую и потихоньку отваливающуюся штукатурку, на мгновение застревает в пыли на паутине, хозяин которой уснул бессчётное число лет назад, и, отражённый зеркалом, которое горит ненавистью к любому свету, попадает в плен пены, и там, в блистательном узилище, он становится двумя, два становятся тремя, три продлеваются и множатся в бесконечность. А бесконечность лампочек – это так похоже на Солнце…
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Жизнь – это война с самим собой, со своими желаниями, мечтами. Это война на поражение, без победителей и проигравших. Когда ты покончишь с одним из противников, ты уже перестанешь быть собой. У тебя не будет ни желаний, ни стремлений, ни надежды, которая сводит тебя с ума, которая медленно убивает все другие чувства. Надежда, которая заставляет меня просыпаться среди ночи в поту.
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Это могло бы показаться с одной стороны счастьем, но счастье – это старая, ветхая и покрывшаяся скорлупой постоянного использования история. Причём совсем другая, совсем история. История с отваливающейся серо-зелёной чешуёй жестяной ящерицы.
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Свернуть за угол заманчиво, но страшно. Построенный дворец из эфира и теней настолько нежен, а ты настолько реален, что разрушишь его одним твоим взглядом, твоим существом, твоей душой. Всё развеется, как пепел в фиолетовых сумерках.
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Так неброско и тихо. Как шелест кофе, насыпаемого в турку, как цвет волоса, легко запихнутого в толпу своих собратьев, чтобы не мешать накладывать на лицо каменную плитку. Для тебя она как гранит набережной, для других как мрамор эпитафии.
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… За каждым выдохом прячется новый вдох. Даже у мёртвых. Не спрашивай у меня, как, я это просто знаю. Мёртвые тоже дышат и разговаривают, но… не будем о них. Оставим мёртвым их вдохи и могилы. Ты пока жив. Пока. Пока дыши как живой и живи как дышащий.
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Так легко ударить судьбу наотмашь по щеке. Ты её боишься, ненавидишь, насилуешь,… и одновременно любишь и не веришь в неё. Она такая хрупкая, как старая треснутая советская ваза. За неё, пожалуй, не дадут и ломаного гроша, но она тебе нужна. Непонятно зачем и непонятно почему.
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Пружина в мышеловке медленно распрямляется и ласково щёлкает тебя по носу. Брезгливо озираясь, рыжие тараканы дружно присоединяются к этому жесту. Сминая и выбрасывая старые обои, не забудь про них, настоящих хозяев, ты от них никуда не уйдёшь. В этом котле только один выход – пробить дно и жить в огне очага. Ласково и нежно превращающем в пепел.
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Разбитая в вдребезги правда очень живуча, и очень интересно смотреть в её осколки, звёздами усеявшие пену твоего кофе. Завершение инициации, есть отрезание крыльев. Тебе ли, тобой ли – не важно. Главное, что они потом кому-то будут приколочены большим чугунным гвоздём. Холодным, как ветер в невообразимой дали, и, одновременно, тёплым, как твоя рука.
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Это обыденно, как пернатый змей. Это реально как мраморная пепельница в полутёмном кафе. Это серьёзность Белого Клоуна, его смех. Но… меньше пафоса, как можно меньше. Он убьёт меня, убьёт долго и методично, без тени улыбки на лице.
Солнце, ты хочешь?… А впрочем… Не важно. Отшутиться можно всегда, потом взвыв на синюю луну. Расправить свои крылья и хвосты с тысячей глаз, которые не смогут никому заглянуть в душу. А шутка – это тишина, звенящая, вопящая, истерическая тишина. А в тишине нет правды, потому что там нет слов, и в словах тоже. Потому что там нет тишины. Шутка. Тишина. Слова. Возмущение. Спокойствие. И тишина…
Хочешь, не хочешь. Тебя ли спрашивают, ты ли спрашиваешь. А в ответ тишина. Подспудное да с подспудным нет. Инь и ян. Взаимоуничтожающее Дао.
Скрипторий
Проза / Рассказ, рассказ-миниатюра
Брат Сильвестр Толстые Щёки был довольно-таки хорошим, даже душевным человеком. В городке Снагге его очень любили и ценили самые уважаемые и добропорядочные прихожане местной церквушки. Зачастую за то, что он, в отличие от остальной святой братии, когда, выползая из таверны, давил чью-нибудь руку или ухо, не пытался укусить обывателя. А работницы из местного дома терпимости просто души в нём не чаяли, потому как он, объясняя по несколько часов о том, как надо любить самых последних грешников (и особенно грешниц), сам чинил кровать и оставлял пожертвований бедным заблудшим овечкам столько много, что те всегда с нетерпением ждали его, закупая у Абдаллы Травы горшочек вазелина.
Словом, слава о святости и благочестии брата Сильвестра уже, к его первым седым волосам, разнеслась далеко за пределы родного Снагге. Паломники съезжались из самых далёких и тёмных уголков Фландрии в таверну «Весёлый монах», чтобы услышать его полные любви, мудрости и икания проповеди. Его сладостная речь была приятнее самой лучшей медовой браги, а его ругательства переходили из уст в уста. Даже господа начинали цитировать его афоризмы, подбадривая затрещинами и подзатыльниками менестрелей, которые недостаточно усердно восхваляли щедрость, красоту и благородство величайших господ Ван Снагге, своими подвигами добившихся прозвания Свиноподобных.
Особым знамением Неба, подчёркивающим святость брата Сильвестра, посчитали рождение в монастырском хозяйстве поросёнка доподлинно похожего на прославленного своим аскетизмом и чистотой монаха. После этого отец настоятель, при одном только упоминании имени этого смиренного инока сознававший свою низость и несовершенство, решил, что такой праведник должен отдалиться от мирских забот (в частности от коробки с пожертвованиями, такая аскеза была не по плечу другим братьям) и замуровал того в скриптории после очередной его проповеди в «Весёлом монахе».
Смиренный монах, проснувшийся с похмельем, по своей тяжести достойным всех местных угодников, понял своё призвание. Ему предстояло провести здесь довольно длительное время, пытаясь найти себе хоть какое-нибудь занятие. Например, перевернуть все помещения в поисках рассола. А лучше браги. Потом ему, обнаружив, что он немного плох здоровьем, пообещали помочь, ежели тот починит всё, что в порыве праведного гнева порушил. Немного поправив здоровье отысканным от своего предшественника, почившего с миром, запасом на чёрный день, брат Сильвестр огляделся. Дел предстояло много.
Предшественник нашего героя имел дурную славу алхимика и трезвенника. В общем, человека совершенно не компанейского. Потому братья и прозвали его «Мурзуфл», что в переводе с какого-то умного языка значило: «Насупленный».
Балдуин Мурзуфл был сведущ в тайнах лесов и гор. Поговаривали, что он много общался с Абдаллой Травой, купцом из Акры и лекарем по совместительству, тоже непьющим. Впрочем, попробовав зайца под сливочным соусом, которого готовил покойный, жители начинали глупо хихикать, и понимали, что Балдуин, в общем-то, клёвый чувак и успокаивались. И всё было бы ничего, пока того не раздавил огромный фолиант, упавший с державшейся на волосинке последней целой полке в скриптории.
Брат Сильвестр вздохнул. Такой хаос не царил, наверное, даже в аду. Черти, появившиеся с тяжёлым пробуждением монаха, поджали хвосты и тихо пытались разложить пасьянс. Но пара карт куда-то подевалась в таком бедламе. Сильвестру тут не нравилось.
Что же можно сделать было, ежели ты понимаешь, что тебе в этом сосредоточии знаний придётся провести довольно долгое время, и причём срок службы на посту Главного Блюстителя и Хранителя Мудрости и Заповедей, накопившихся за долгие годы существования монастыря, не подразумевает за собой выхода на пенсию. Балдуин, например, занимался тем, что скупал у крестьян коноплю. Поговаривали, что он увлекался алхимией, благо связи с Абдаллой, чужаком, мусульманином настораживали. И вообще, как можно доверять человеку, который пьёт только травяные отвары, или даже (неслыханное дело), простую воду! Объяснений находили много. Например: Мурзуфл продал душу Дьяволу и конопля нужна ему, чтобы по ночам ворожить и вызывать град, или, что ещё хуже, превратить всю выпивку в воду! Что же ещё можно ожидать от пьющего сатанинское зелье из ведьмовских трав… Не раз обсуждали также возможность того, что он отыскал книгу с рецептом превращения посредством чудесного конопляного эликсира чего-нибудь во что-нибудь. Однажды молодой послушник Тремолле, он как раз зашёл к Абдалле Траве за порцией вазелина для исповеди у самого аббата и застал там Насупленного, спросил последнего о волшебной книге. Монах долго глупо хохотал, а по уставу монастыря это считалось непростительной страстью, и затем, сквозь смешки сообщил тому, что на самом деле даже сам архиепископ считает, что грамота – это от диавола, а он, смиренный грешник, просто чешет мох, и подобным грехом чтения не страдает, ибо во Фландрии всей достославной не найдётся никого, кто отличит одну бесовскую языческую загогулину от другой. А он просто чешет мох. Дальше кроме смеха послушник ничего не разобрал.
Слух об этом разговоре быстро разнёсся по всему Снагге. Кто-то из господ, кажется, это был сир Галевин Ван Снагге Пятый Подбородок, внучатый племянник достославного Хайнриха Клыка, принёсшего свет веры (и пожарищ) в языческую (а до его подвигов ещё и многолюдную) Фризию, приказал притащить громадный валун, покрытый мхом, в свои покои. Также приказал он своим слугам чесать на нём мох, пока камень не обратится в золото. Вскоре мох начал засыхать. Брат Балдуин, найдя это забавным, долго хихикал: «Вы бы ещё на него своим перегаром подышали!» - всё, что разобрали посланники сира Галевина Ван Снагге. После месячного обдумывания слов алхимика, посланники приползли в покои своего господина, и, облепив камень, дружно начали на него дышать. Мох загорелся, а преблагороднейший и наихрабрейший Защитник и Покровитель ненаделённых благородством лишился чувств. Мурзуфла посадили в темницу. Даже приехал отец – инквизитор Мишель для расследования, специально приглашённый из Парижа.
Сперва он решил допросить посланников, с которыми общался злобный колдун, вознамерившийся сжечь наиблагороднейшего сира Галевина. Но вскоре вероломные слуги, вместе с коварным пособником Сатаны по ночам летавшие на мётлах и пожиравшие пятнадцатилетних прекрасных невинных дев на Лысой горе, закончились. Жители недоумевали, ведь даже старожилы не могли отыскать в своей памяти ни одной невинной пятнадцатилетней девы. Даже младенцы в достославной Великой Фландрии в те славные времена рождались уже пьяными и отнюдь не невинными. А самых красивых женщин крестьяне с горожанами специально выгоняли в леса, дабы все волки со страху убегали, поджав хвосты. Кстати, это действовало. Толи злобные звери пугались их красоты и природной грации, толи их запаха.
Потом отец Мишель решил допросить свидетелей подготовки к покушению. Узнав, где готовились заговорщики, он поспешил в таверну «Пьяный хряк». К сожалению, потом он не смог вспомнить, как через две недели он оказался под стенами Снагге в яме, куда стекались нечистоты, в порванной помятой женской одежде с приятной и привычной для любого истинного француза болью пониже спины и с неприятной – в голове. Инквизитор не расстроился, это была его священная обязанность – проводить подобные расследования, разоблачать приспешников тьмы. Тем более, он уже не раз попадал в подобные ситуации. С гордо поднятой головой, полный решимости и далее бороться с Врагом рода человеческого, пополз он обратно в славный город Снагге. В течении полугода он продолжал свою борьбу с сетями дьявольского заговора подобным образом. Жители снова недоумевали – впервые на их памяти в городе начало не хватать живительной влаги.
Заплетающимся, видимо от трудов, языком, почерневшим, видимо от горя и сострадания, лицом, отец Мишель изрёк, что это точно происки сатаны, пусть ему его приведут, и он откусит ему нос. Или даст в глаз. Одним словом, рога ему поотшибает… Дальше, по-видимому, он заговорил на бургундском. В общем, через некоторое время в «Пьяном хряке» делать уже было нечего. Всё закончилось.
Потом неутомимый в делах веры и спасения отец Мишель решил допросить аббата монастыря. Для этого он нанёс визит в местный дом терпимости. Он проникся уважением и глубокой дружбой к отцу-настоятелю. Их видели повсюду только вместе, держащими друг - друга за руки в порыве настоящей мужской дружбы. Вместе они наставляли молодых послушников в делах веры, целыми днями они запирались в келье и проводили время выкрикивая возгласы радости и удовольствия от обоюдного общения. Потом у Абдаллы закончился вазелин.
Город был на грани бунта черни. Но, благодаря стараниям аббата, его прозорливости, его запасам лучшего в этих краях вина с порошком, которым травили крыс, часть горожан успокоилась, а ночью полк доблестных, храбрых и мужественных наёмников, пришедший по зову сира Галевина, успокоил ту часть черни, которой вина не хватило. На утро в городе закончилась чернь.
Инквизитор, когда хозяева таверн предъявили его счёт, внезапно получил неведомым образом тайную депешу от самого папы Римского и спешно, незаметно для всех покинул величавый, многославный и истинно очищенный город Снагге, дабы и далее бороться за чистоту веры и против происков дьявола.
На следующий день аббат призвал из темницы Балдуина Мурзуфла. Долго лились его гневные речи, временами он даже переходил на бургундский. После Насупленного препроводили в скрипторий при монастыре, где он провёл в душеспасительных трудах вместе с тремя наёмниками сутки и чисто случайно на их глазах был насмерть задавлен фолиантом.
Доблестные солдаты пытались вытащить его из-под фолианта, но книга превратила монаха в мокрое место на полу, стенах и потолке. Отец-настоятель догадался, что это как раз и был тот самый гримуар, из которого проклятый чернокнижник и научился, как одурачить благородного господина и запачкать его покои. Книгу торжественно предали огню на главной городской площади.
| |
