Я живу в Кенте почти полтора года, и моя жизнь состоит из одних НЕ – я не курю, не пью белого вина, не играю в боулинг, не ем чипсов, не читаю бестселлеров, не кладу в кофе сахар, не смотрю вечерние новости по 14-му каналу, не… неважно, что там дальше, потому что теперь уже не имеет смысла констатировать все эти НЕ. Хотя, наверное, следует добавить, что ещё я НЕ умею скрывать своих чувств и НЕ умею толком излагать свои мысли, но суть не в этом. Несколько дней назад я прочитала в одном научном журнале наводящую на размышления статью об отсутствии у гигантских черепах так называемого «гена старения». Какие-то биологи выяснили, что гигантские черепахи бессмертны и погибают не от старости и болезней, а исключительно по причине того, что теряют в какой-то момент способность передвигаться из-за тяжести панциря. Умирают, одним словом, от голодной смерти. Вот так вот, очень мило, не правда ли? И теперь я думаю – почему у черепах есть ген бессмертия, а у нас – высших млекопитающих – нет? Или эти черепахи – избранные существа? Радиация им тоже не страшна (согласно этой статье). И вполне вероятно, что они – эти черепахи, – как раз и являют собой высшую ступень эволюционного развития и живут, при этом, в полнейшей гармонии с окружающей их природой. Я тоже стараюсь жить в полнейшей гармонии с окружающей меня природой, но это не особенно мне удаётся, хотя я и не курю, как я уже говорила, и старательно сортирую мусор – картонные коробки из-под молока я выбрасываю в один пакет, пенопласт и битое стекло – в другой, а всё остальное – в третий. Так и проходит моя жизнь – в сортировке мусора… фигурально выражаясь, конечно. Хотя в этом, может быть, тоже есть своя гармония. Гармония – это баланс, а баланс – это равновесие взаимодействующих систем. Таким образом, в моём доме установлен баланс между мною, природой, и мусороперерабатывающей компанией "Allied Waste Services”. А ещё в моём доме установился, наконец, баланс между мною и моим соседом с правой стороны Биллом О’Лири. Билл О’Лири – ирландец, вдовец и ему тридцать восемь лет. У него перебита переносица и по виду он сильно напоминает тех квадратных парней, которые публично занимаются реслингом, из чего можно сделать вывод, что он страшен, как смертный грех, но когда он снимает с себя одежду, находясь у моей кровати,я выключаю свет и пытаюсь сбалансировать, тем самым, свои эстетические ощущения со своими физическими ощущениями. Хотя, если честно, я выключаю свет не для баланса ощущений, а по причине того, что меня воспитали в духе глубокого пуританизма и я до сих пор не могу отделаться от издержек этого воспитания. Вернее, не могла отделаться до последнего дня, но лучше я расскажу всё по-порядку. Жена Билла Джоанна умерла в прошлом году от прогрессирующего ревматоидного атеросклероза. Мы с ней не общались, потому что когда я переехала в свой новый дом и стала, в результате, её соседкой, она была уже полностью разбита в физическом смысле слова и не выходила за пределы собственной спальни. Я, конечно, сильно расстроилась, когда она умерла, и не только из-за её смерти, а ещё и от того, что мои соседи с другой стороны – Перкинсы – успели рассказать мне, когда мы вместе направились выражать Биллу соболезнования, что у него с Джоанной был ребёнок, но он тоже умер – семь лет назад, – поскользнулся в школьном бассейне и ударился виском об угол скамейки. Поэтому к Биллу я начала изначально испытывать что-то вроде жалости, хотя жалость – плохое чувство и мне прекрасно известно об этом. Через месяц и десять дней после смерти Джоанны у меня сломалась газонокосилка. Весь мой двор зарос высокой травой, и когда трава заколосилась, я отправилась к О’Лири в дом с заранее подготовленной речью. «У меня там технические проблемы, мистер О’Лири, – сказала я, глядя на истёршийся коврик с надписью «Welcome», – а мистер Перкинс говорит, что Вы самый хороший механик в нашем квартале…». Билл тоже посмотрел на коврик и ответил: «Разберёмся», и в тот же вечер оказался в моей кровати, хотя я совершенно этого не хотела. Или хотела? Теперь мне уже трудно судить, потому что с того дня миновало пять месяцев и мне уже наплевать, что он тяжелее меня в два с половиной раза, что он бреет голову наголо, что спина и руки у него в татуировках, а пальцы пахнут мазутом, поскольку он работает на портовых доках. Иногда, когда я смотрю на своё отражение в зеркале, мне кажется, что я занимаюсь с ним любовью исключительно из-за НЕлюбви к самой себе, потому что до него у меня были мужчины совершенного иного плана – из числа тех, кто носят длинные пальто из чёрного кашемира и умеют отдавать в ресторанах заказы на итальянском или французском – в зависимости от обстоятельств. А теперь я сплю с этим механиком, который невероятно груб, который всё время молчит, который делает со мной, всё что хочет, и что хуже всего, я не хочу прекращать с ним эти отношения, потому что он – единственный из всех имевших меня мужчин, с которым мне не приходится симулировать оргазмы. Те, что были в моей жизни до него, прикладывали свои усилия вхолостую, а О’Лири даже не старается (насколько я в состоянии об этом судить); у нас всё происходит само собой и при этом почти сразу. Как только он входит в меня, у меня внутри всё переворачивается и обрывается, и он знает об этом. Я пыталась в самом начале скрывать от него свои ощущения, потому что мне было стыдно из-за них. И ещё мне было стыдно перед умершей Джоанной, потому что Билл со дня её похорон ходил в чёрных джинсах и чёрных футболках. И ещё мне было стыдно перед Перкинсами, которые изображали, что ни о чём не догадываются. А теперь они со мной даже не здороваются, поскольку с их обывательской точки зрения моё бесстыдство перешло все границы. Точнее, они перестали здороваться со мной после того, как я перестала закрывать на ночь окно в своей спальне. Видимо, им слышно, как я кричу, когда кончаю. Прочитав статью о черепахах, я поняла, что я хочу родить от Билла ребёнка, потому что мне уже тридцать один и потому что когда у меня будет ребёнок, я перестану читать всякие бессмысленные статьи и задаваться бессмысленными вопросами, а просто буду делать то, что предназначено мне человеческой природой. О ребёнке я думала и раньше – ещё до того, как переехала в Кент из Бостона (выбрала наугад самый провинциальный городишко из всех возможных); время уже начинает поджимать, и я, если хотите знать, даже собиралась в позапрошлом году обратиться в Бостонский Центр Репродукции Человека, но выяснилось, что процесс искусственного зачатия – чересчур дорогое удовольствие. И я понятия не имела, как сказать об этом Биллу – он использует презервативы и забирает их с собой, когда уходит. Не могла же я сказать ему прямо – «Мистер О’Лири, я хочу от Вас ребёнка…» Как я могла сказать об этом человеку, который даже не разговаривает со мной? Он просто приходит ко мне после двенадцати и уходит в начале второго. Проводит со мной час-полтора в темноте, а потом я никак не могу заснуть – всё думаю и думаю – думаю о том, что муж из него был бы абсолютно никакой. Зачем мне муж, который развлекается тем, что играет в боулинг по выходным, пьёт пиво, смотрит бейсбол по телевизору и обходится самым ограниченным лексиконом из всех возможных? И зачем ему жена, которая играет на виолончели, плачет над глупыми мелодрамами, питается одной зеленью, слушает записи Ростроповича и делает музыкальные обзоры для местного «Геральда»? Ведь нельзя же жить с кем-то только из-за секса. Да и какой это секс, если мы даже не целуемся? То есть, я целую его – в спину или в шею, или в живот – куда угодно, но сам он меня не целует. Я не знаю, почему. Наверное, он не хочет, чтобы я привязывалась к нему слишком сильно. Хотя я привязалась настолько, что готова родить ему не одного ребёнка, а десятерых. То есть, по крайней мере, мне так кажется. Знаете, как это вышло в первый раз? Билл починил газонокосилку за пару минут, а потом я сказала: «Вот, мистер О’Лири, угощайтесь…» и предложила ему бутылку Гиннеса. А потом, после пива, он сказал, что косилку надо смазать маслом, и после того, как он её смазал, я предложила ему вторую бутылку, а потом я сказала, что у меня кран течёт в душевой и мы пошли в дом, а в душевой он увидел мой злосчастный вибратор, о котором я совсем забыла на тот момент, и который лежал на полочке между шампунями и разными гелями для душа. Тогда он усмехнулся и сказал: «Сомневаюсь, что от этой штуки много проку», а я ответила, поскольку надо было как-то выкручиваться, – «Лучше эта штука, чем совсем ничего». После этого он починил кран и ушёл, а ночью – сразу после двенадцати – постучался и заявил мне прямо с порога: «Можешь выбросить эту херовину…» И так он теперь и приходит каждую ночь – за теми исключениями, когда у меня критические дни. Если бы я умела хорошо анализировать, я бы написала книгу о психологии наших отношений. Он всегда смотрит куда-то в сторону, но у него дрожат руки, когда он снимает с себя джинсы после этих «критических дней», и я знаю, что ему не нравится, что я выключаю свет каждый раз, когда он ложится в мою кровать, но он молчит. Он только говорит: «Повернись на живот», или «Подогни колени», или что-нибудь в этом роде. Я страшно хочу, чтобы он остался до утра, но он не остаётся – он уходит, а потом свет у него в спальне горит до трёх. У нас дома построены в зеркальном отражении и поэтому я знаю, где находится его спальня – прямо напротив моей, и что он там делает до трёх утра – мне неизвестно; а на работу он выезжает в шесть. У него чёрный Форд – пикап 2003-го года, и ещё у него есть большой мотоцикл, хотя я ни разу не видела, чтобы он ездил на нём. А машину Джоанны купили Перкинсы. Так вот мы и живём, и мне всегда казалось, что так будет продолжаться до бесконечности, поэтому я и сказала ему про черепах, а он только хмыкнул, а потом произнёс: «Бессмертие было бы самым страшным из всех наказаний». Он всё время хмыкает, если я ему что-нибудь говорю, поэтому я стараюсь говорить с ним как можно реже. А сегодня он приехал с работы не в семь, а в восемь – на час позже обычного, и сразу позвонил в мою дверь, а когда я открыла, он передал мне коробку из-под обуви и сказал, что в ней живёт его столетняя черепаха по имени Донателло, за которой я должна присматривать, потому что сам он улетает в Ирландию на три дня на похороны своего двоюродного брата. Я взяла коробку и сказала: «Мне очень жаль, мистер О’Лири…» (я никогда не обращалась к нему иначе, как "мистер О’Лири”), а он ответил: «Не скучай» и поцеловал меня в щёку – в первый раз за всё это время. После этого я еле добралась до кухни и меня колотило так, что я в результате разбила два стакана – один за другим, а через час он перезвонил – уже из аэропорта, и сказал, что Донателло кормить не надо, поскольку у него период зимней спячки, а потом помолчал и добавил: «Мне будет хреново там без тебя…», а я, наконец, заплакала и сказала: «Билл, я больше не буду выключать свет, если ты перестанешь надевать свои презервативы», а он засмеялся и ответил – «Договорились!»
|
