Апрель прыгнул в подмышки и пару голубых глаз двадцатичетырёхградусной жарой. Три новостроенные храмины опрокидываются изумрудным отливом стекла на группки людей, стоящих на песке. Они, и среди их немногочисленности я, пребываем между сими башнями своего времени и настоящим морем, хлещущим так, словно оно купец и жаждет продемонстрировать с пеной все свои товары.
Немного восточнее я вижу уже берег с проросшими холмиками, припудренными тусклой травой, где кружком пребывают молодые люди с угрюмыми ликами, и мне доподлинно известно, что не менее трети из них ни много не мало специалисты по бурятскому языку, во что легко можно поверить, если считать их шуршащие призывы друг другу шаманскими заклинаниями. Кстати, они сидят возле костра, что подтверждает мою версию. Рваные всполохи чистого рыжего цвета тянутся к лучам золота, и итогом их союза становится та Гармония, ожерелье которой нельзя приобрести, похитив. Не посчитайте мои слова фигой в карманчике, но противопоставлять огонь и солнце бессмысленно, и светлая память Гераклиту.
По узенькой, но протоптанной дорожке я могу спуститься к заповедной прямоугольной полосе заливе… Но нет, нет, нет, придти я к ней должна с востока, а не с запада! Ex oriente lux, как повторял философ Вальтер Шубарт во время нацистских преступлений. Я вернулась к почти исходным позициям на улице Кораблестроителей, и полезла мимо защищаемых ушастыми собаками автомобильных стоянок, проходы между которыми привели меня к прелюдии пункта назначения. Плоскость сию следовало бы назвать народной (в прямом смысле, ибо устроил её народ) свалкой, а поджигают её уже помощники государЬства, по выражению эпохи Третьего Ивана. Здесь растут, несмотря на глобальное сопротивление всех не-культурных слоёв, цветы мать-и-мачехи, тянущиеся к небу своими пятью пальчиками, мал мала меньше, и невольно приходит мысль, что подобные малыши могут расти только из человеческой ручки, давно покоившейся в земле.
Немного вниз, и я оказываюсь на пляже с сырым, как ему и подобает, песком. На всём пространстве видно лишь одно полено, и по его виду легко заключить, что жизнь после жизни была не намного меньше его существования без отрыва от корней. Удивительно, но во всем Санкт-Петербурге ни одни влюблённые не захотели придти сюда, как будто Уединённость перестала быть необходимой частью любви, и одиноко, медленно и уныло отходит в ту глубь залива.
Узкая кромка суши служит смотровой площадкой для чтения и изучения различных изображений, начертанных подручными материалами на стенах гаражей. Это - настоящая прибрежная галерея.
Из всего хаоса информации мной давно выбраны три предмета. Итак, по порядку…
Первый – написанный масляной краской отрывок из Мандельштама, который всё сложнее и сложнее распознать из-за покрывшей его собачьей своры рэперских граффити: «Солнце… приказывает … петь».
Следующее произведение - скульптура – вырезанный из дерева и принесённый волнами идол. На нём шапочка, глаза его, страдальчески закатанные, глаза законодателя, разочаровавшегося в собственном проекте – на пол-лица, нос представляет собой большую кнопку. Эхо бывшей стройки создало моему гному постамент из наваленного железобетона, и он, несколько беспомощно, протянув руки вдоль тела, задумчивым рыбаком смотрит на горизонт.
Наконец, последний любимец – древний кирпич, девяноста пять лет назад зарегистрированный товариществом «Кирпичниковъ», тоже дань/дар моря. Среди своих соплеменников, коих здесь великое множество, он единственный не растерял свою форму, тяжесть и, конечно, «паспорт».
Стоп! Экскурсия самой себе закончена! Я вижу полоску, которую вЫписал своим хвостом некий воздухолёт, он привёл в состояние Гармонии не только Солнечный Шар и Горящую Купину, но и велел им «приказывать петь»… Верно, запела вся Галерея – стихотворение, гном, кирпич! Vivat, НАША Прибрежная Галерея!
